ТАИНСТВЕННОЕ ЧУДО

Пора любви. – Когда он вернулся в Нишапур, то нашел дверь на запоре, окна забитыми деревянными щитами – все в точности, как и оставил, когда уходил. Он отпер дверь, освободил окна, проверил все ли в доме цело, и вышел в сад, чтобы через дувалы поблагодарить соседей справа и слева, за то, что те приглядели за домом. Сорвал по дороге цветущую веточку урюка, засунул себе за ухо под край тюбетейки и снова вошел в дом. Немного постоял посреди полупустой комнаты со стрельчатыми нишами в стенах, провел пальцем по чеканному блюду, прислоненному к стене, и бронза жарко засверкала из-под пыли. Из ниши взял серебряную чашу – подарок Малик-шаха, покойного его покровителя – и потянулся за кумганом. Взяв же его с высокой полки, усмехнулся, поболтал, ничего в нем, конечно, не обнаружив. Перед отъездом там оставалось немного вина. Вино высохло. Хайям решил пойти за водой, и с кумганом в руке направился к двери, и на пути обо что-то споткнулся. Он нагнулся, стер пыль с небольшого предмета и увидел ларчик из сандалового дерева с серебряным зеркалом, вделанным в крышку. И все вспомнил. Ныне мертвую, прекрасную и бесовски умную госпожу свою и правительницу этой раздираемой распрями страны, а также Зульфию, городскую девку, с которой так покойно было говорить о вещах простых и добрых как хлеб. Госпожа его любила пряные вина и искушена была в тонкостях острой беседы. Она легко слагала злые шуточные стишки. Это было у нее в крови, от предков ее, от степи, от песен кипчакских песков. Она постоянно подтрунивала над Хайямом, оттого что он был очень воздержан в питии, называла его рабом Корана и нарочно посылала ему в подарок изысканные, дорогие вина. Он же стыдился признаться ей, что издавна страдал недугом желудка, который не позволял ему воздать должное вину – дару небес!

Все это вспомнил сейчас Хайям и пожал плечами, и усмехнулся, от того что представил себе,, как удивились бы друзья и противники, которые считали его забулдыгой и пьяницей, если бы знали, что вовсе не дар небес – вино сирийских виноградников славит он в стихах своих, где столько прекрасных слов сказано о кубках, янтарно-пенном даре забвения и о розовых лепестках, падающих в чаши. И еще усмехнулся оттого, что равно друзья и противники станут гнушаться им сейчас, каждый по-своему: друзья оттого что считают, будто скопцы с султанского подворья сломили его и искусили покоем и почестями, а враги – оттого что верят будто бы он «убоялся, когда почуял угрозу своей крови и надел узду на язык свой и помыслы».

Сосед справа стоял у своего дувала и поманил Хайяма к себе.

- Почтенный сосед мой, поистине знаком свыше считаю я ваше возвращение. Ибо не знаю врачевателя более искусного, чем вы, занявший место славного Ибн-Сины. Племянница моя Рэхия вот уже второй месяц болеет злым недугом и, главное, по городу пошла молва, что нутро ее осквернено нечистью, а разум помутился.

- Я осмотрю ее вечером, сосед, как только соберусь с силами после долгого пути.

…Он увидел ее вечером. Она ничуть не походила на больную. Сидела у водоема и перебирала рис. Когда он подошел к девушке, она посмотрела на него, не пытаясь закрыть лица, и сказала:

- Господин мой и учитель, у вас усталый вид. Лицо ваше как у человека, который пошел за кувшином за два селения, чтобы набрать воды, а родник иссяк. Может быть ваш путь был бесплодным?»

Хайям удивился ее словам, и еще удивился, что никогда не видел ее раньше. Столько лет прожил тут – а не видел. И спросил:

- Почему я не видел тебя раньше, дочь моя?

- Я приехала сюда из Отрара только недавно, потому что родители мои умерли. Мой дядя говорит, что мне никогда не удастся выйти замуж. Я ведь хожу по городу с открытым лицом. Небо не одарило меня красотой, которая слепит взор, и прятать мне нечего. Впрочем, если бы мое лицо сияло подобно луне, я все равно не стала бы его прятать. В наших краях говорят, что красивый девичий лик возвращает умирающему старцу силу и здоровье. Я так и сказала своему дяде?

- И он что же? – полюбопытствовал Хайям.

- Он сказал, что мне придется отвыкать от многих обычаев нашего края, потому что женщинам у нас дана непозволительная свобода, и что он только на то и рассчитывает, что в этом городе меня еще мало кто знает, и потому здесь я еще могу надеяться… Даже несмотря на то, что мне уже двадцать лет, то есть возраст мой таков, что у многих моих сверстниц подол полон младенцев.

- Ты чувствуешь себя обделенной, дочь моя? И если так, то в чем? В отсутствии ли прелести лица, или в отсутствии младенцев у подола?

- Я не чувствую себя обделенной ни в чем. Видишь ли, господин мой и учитель, я не могу выйти замуж просто оттого, что так положено женщинам, и рожать детей оттого, что это закон жизни. Я так всем и говорила. И многие, что прельстились состоянием, которое досталось мне от родителей, после таких моих слов от меня отвернулись. Полюбить же кого-либо мне так до сих пор и не удалось, потому что мужчины вокруг меня богаты платьем, стройны станом, однако скудны умом и темны сердцем. Но почему ты слушаешь меня так долго? Я не наскучила тебе? Ты, кажется, нисколько не возмущаешься тем, что я говорю с тобой сидя, с открытым лицом, и о вещах, о коих девушке рассуждать не подобает? Правда, слабоумным многое прощают, и ко мне оттого все очень милостивы, но все же…

- Твой дядя говорил мне о злом недуге, мучающем тебя, - прервал ее Хайям, - не расскажешь ли мне о своих страданиях, чтобы я мог попытаться их излечить?

- Я не чувствую страдания, - только нежелание разговаривать с родичами. С тобой я говорю без неприязни. Может быть, я еще с ними не свыклась, а им непривычными кажутся обычаи и поведение, никого на моей родине не удивлявшие.

Он смотрел на нее и видел нечто, до сих пор ему недоступное. Он видел в ее лице и в самой природе вокруг нее некую игру, которая то янтарем зажигала глаза, то сизой поволокой покрывала веки, то блесткой сверкала в белизне крупных зубов, то ноздри туповатого короткого носа приводила в трепет, словно у порывистой мухортой кобылицы, то лепестками гранатового цвета осыпала ее голову, и Рэхия сухощавой в перстнях рукой отряхивала с лица лепесток. Были ли она красива? Наверное, нет. Некрасива? Хайям никогда этого не узнал. Потому что была она блистательна, переменчива, непривычна – притягивала к себе и отталкивала сладкой и запретной жутью.

Голос ее был как колдовская песнь, шелестел сухо и чуть хрипло, и Хайям подумал, что на ее родине так поют пески под рукой ветра.

- Может быть она и в самом деле слабоумная, - усумнился он в страхе, - порой такие люди обладают особой силой и прелестью, и это делает их неприкосновенными и даже возвышает в глазах окружающих.

Но тут же отогнал от себя эту мысль, потому что девушка встала, и, отряхнув подол атласного в разводах платья, сказала:

- А ну его, рис! По-моему я все перебрала. Да он и был чистый, настоящий ханский рис. Они просто ищут, чем бы меня занять, чтобы я меньше думала. Они боятся, что я стану читать книги. Дядя говорит – в них есть недозволенное для женского ума. Я не знаю, велят ли столичные обычая возводить скудость ума в добродетель, только в этом городе столько запретов, что нужна недюжинная память, чтобы все их запомнить.

Уходя, Хайям сказал соседу, что по его мнению Рэхия вполне здорова, что на ней лежит непостижимая благодать и пусть ее оставят в покое. Если бы он был вдвое моложе, то уплатил бы за нее небывалый калым, и еще почитал бы себя счастливцем и вором.

Сосед пожал плечами и назавтра вся округа знала, что почтенный Омар ибн Ибрагим Хайям вернулся из Мекки еще непостижимее, чем туда отправился, а Хайям сидел у себя в саду под цветущим урюком и перебирал старые бумаги, но думал о Рэхии, и вдруг на полях страницы, где говорилось о делении вещей в природе, написал:

«Таинственное чудо» ты во мне

Оно во тьме дано, как светоч мне.

Брожу за ним и вечно спотыкаюсь, -

Само слепое наше «ты во мне».

И еще написал он, сидя под цветущим деревом урюка, такие слова:

«Я стар. Любовь к тебе – дурман.

С утра вином из фиников я пьян.

Где роза дней? Ощипана жестоко.

Ушиблен я любовь, жизнью – пьян!»

 << Назад | | Далее >>