ИСКУПЛЕНИЕ

Путь к Мекке. – Когда повелительница сердца Хайямова и владычица обширной и сверкающей как жемчужина страны Селджуков вернулась с пира, где на правах регентши пятилетнего сына сидела среди мужчин, и выше их, на помосте (франкский манер), в прозрачной, скорее символической чадре, она почувствовала себя дурно. Хлопну в ладоши, позвала девушку.

- Иди за ним, - сказала госпожа Туркан, и девушка взглянула на нее и ужаснулась, потому что чело ее покрылось испариной, глаза ввалились, а щеки пожелтели как старая кость. Губы же были сини.

Оттого быстрее серны мчалась девушка по дворцовому саду, и некстати встретив стражу у боковых ворот, торопливо показала пропускной перстень, который на всякий случай с собой захватила, и быстрее лани мчалась по улицам Исфахана, и дробно стучала кулачками в покрытие искусной резьбой ворота Хайямова жилища.

Он вышел к ней, в просторных кожаных башмаках на босу ногу, в белых коротких шальварах и накинутом на плечи выцветшем чапане в мелкий цветочек. Видно, он встал с постели.

- Она умирает, - сказала девушка, - иди!

Было в голосе девушки повеление, ослушаться коего не мог Хайям-врач и еще менее Хайям-влюбленный, хотя накануне клялся, и госпоже своей и самому себе, что никогда больше нога его не ступит в сады Шахристана, пока правительница не вышвырнет из дворца предприимчивых молодчиков из ее личной гвардии.

…Он сидел около госпожи своей и возлюбленной, держал ее руку в своей и слышал как ручей ее жизни убывает с каждым вздохом.

- Кто налил тебе питье? – спросил он.

- Бабур-бек. А рядом с ним сидел ТОТ. Ты знаешь кто, - прохрипела она. – Ты думаешь, он дал мне яд? Говори правду.

Он любил ее, и уже знал, что спасти ее невозможно, и еще знал, что мужеством она была непревзойденной как среди женщин, так и среди многих мужчин, а потому сказал ей:

- Любимая госпожа моя, лепесток чайной розы. Распорядись своими владениями и распорядись моей жизнью, ибо без тебя дни мои оскудеют и дело рук моих и разума зачахнет.

- Сколько отмерено мне жизни, старых безбожник? – попыталась она усмехнуться. – Ну же, ведь я много лет исправно платила тебе немалые деньги за гороскопы!

…Он целовал ее руки, припал к коленям, пытался отогреть своим дыханием холодеющие пальцы маленьких ног, с ногтями и ступнями, окрашенными хной.

- Один час, гибкая лоза, может и меньше, - простонал он, - говори. Говори же!

- Хайям, я испытываю боли в животе. Судорога сводит мои члены. То же было и у мужа моего, Малика. Но я еще могу говорить. Слушай: ты будешь в опале. Тутуш, мой деверь, все рассчитал. Когда меня не станет, тебя будут клевать. И коршуны и воробьи. С коршунами справишься. С воробьями – хуже. Их много и они безрассудны. Действия глупца трудно предвидеть. Если править будет Маликов ублюдок, мой пасынок Санджар, - проклятие ему! – он не простит тебе пророчества, когда он болел и ты сказал «безнадежен», а он на грех выжил. Если править будет другой Маликов детеныш, Барькярук, - помни, за ним стоит ТОТ. Я давно поняла. Это они убрали Малика. Я им мешала – и со мной они справились… Подай молока. Мне тяжко. Подай капель для утоления боли. Мандрагоры подай… Постой… Теперь легче. Обсерваторию они тебе строить не дадут. Барькярук читает по складам, Санджар не пишет-не читает. Они станут орать молитвы и потихоньку бесчестить скифских жен. Племя мужчин перевелось. У власти будут скудные разумом. Малик был не светочь ума. Но он был Воистину вождем. С ним ушла и сила и слава этого царства. Если бы Махмул, мой сын от него. Выжил, он помог бы тебе. Он привык относиться к тебе с уважением. Но они уберут и его, я знаю. Сделай все, что они потребуют, но дострой обсерваторию. Да не рассеется по ветру сделанное тобой. И в сердце своем нареки детище свое «Убежищем»… Хайям, закрой мне рот ладонью. Мне больно. Я не хочу кричать, закрой мне рот слышишь? Я не могу более владеть собой"»

Хайям нагнулся к ней, Он лег рядом и обнял ее. Он лег на нее, грудь к груди, живот к животу и бедра к бедрам, и ртом своим закрыл ее губы, так что стонов никто не слышал, а когда она совсем успокоилась и он почувствовал, что щеки и лоб ее холодеют, Хайям встал и хотел уйти. Но пошатнулся и упал на тигровую шкуру около ложа, и там застала его утром девушка – наперсница его любви, и не совладала со страхом, и закричала так, что на зов ее сбежалась чуть не вся челядь.

И обвинили Хайяма в отравлении, и долго пришлось ему доказывать свою невиновность. Однако, как его госпожа и предвидела, от должности астролога его отстранили. Партия Барьярука, равно как и партия Санджара, - Маликовых отпрысков, - ликовали. Чужеземка, кипчачка, язычница, - и как только они не называли ее! – была мертва, и все, что с ней связано, подлежало истреблению.

К власти пришел Баркьярук. Старый недоброжелатель Хайяма, завистник Бабур-бер и неизменно стоящий за ним шей Хасан Саббах, которого многие обвиняли в отравлении Малик-шаха, а Туркан из страха и презрения даже по имени не звала, а обозначала – ТОТ, потребовали, чтобы на Хайяма наложили запрет, так что все его сторонились как зачумленного. А в Мерви только что начатое новое крыло его великолепной обсерватории стояло, беспорядочно воздев к небу недостроенные стены.

Прошло сорок дней, и пошел он к месту успокоения своей госпожи – и возлюбленной, и долго сидел там, следя как юркие золотистые ящерицы снуют в пески, и много нежных и трепетных слов шептал Хайям и верил, что она, там под ним, все слышала и наверное усмехалась, потому что скупа была на слова, но сколь щедра на расточаемое ему счастье! Уходя, он попрощался с ней, назвав, как привык за долгие годы, лепестком чайной розы и гибкой лозой, и твердо обещал, что достроит обсерваторию, даже если ему придется для этого везти на себе в мечеть старого осла Бабур-бека.

Вернувшись домой, он разыскал свои заметки, расчеты и сметы, связанные с постройкой, но вскоре задумался и на полях написал:

«Я побывал на самом дне глубин,

Взлетел к Сатурну. Нет таких кручин,

Таких сетей, чтоб я не мог распутать…

Есть темный узел смерти. Он один.»

И написал еще такие слова:

«Бог создал звезды, голубую даль,

Но превзошел себя, создав печаль.

Растопчет смерть волос душистый бархат,

Набьет землею рот. И ей не жаль».

Везти на себе в мечеть кого бы то ни было Хайяму не пришлось, но как-то вечером явился к нему сам Тутуш, деверь усопшей Туркан. С некоторых пор он сблизился с молодым султаном. Тутуша вновь стали побаиваться. Многоопытный политик поздоровался с Хайямом, взяв обеими ладонями его руку и сказал:

- Да снизойдет мир на дом твой, мудрый учитель наш Хайям!

Он долго говорил о дворцовых делах, и Хайям с интересом слушал, потому что давно не бывал во дворце и временами надолго уезжал из Исфахана. Он хорошо понимал, что Тутуш пришел не просто с визитом, но знал, что о цели прихода скажет лишь уходя, и в самом деле, почти у самой двери Тутуш сказал как бы невзначай:

- Ты. Как я знаю, много вложил труда в воздвигнутое тобой творение, Хайям? Как прискорбно видеть сорняки, растущие на щелей недостроенных стен!

Хайям насторожился. Он достаточно долго дышал воздухом Шахристана, чтобы не уловить мгновенное колебание беседы.

- Руми считают, - продолжал Тутуш, - что пастуху во стократ милее заблудшая, но вернувшаяся овца, даже если несть овцам числа. А как ты считаешь, Хайям, - ведь ты человек мудрый?

- Ты льстишь мне, достопочтенный господин, спрашивая моего мнения в вопросах богословия, в коих ты являешься последним рубежом. Однако, скажу лишь, что для того, чтобы овца могла вернуться, она должна точно знать в каком месте ждет ее стадо, и желает ли сам пастух ее возвращения.

- Ты поистине мудрый человек, мой Хайям, - вздохнул Тутуш-хан. Итак, в вопросах богословия мы с тобой сошлись. Я думаю, что в вопросе о дополнительных затратах, которые потребует начатая тобой постройка, мы тоже сойдемся. Да, чуть было не забыл! – вернулся он от двери. – Я хочу попросить тебя о дружеской услуге. Я думаю, это будет необременительно для тебя. Видишь ли, один мой ныне удостоенный близости Аллаха друг подарил мне четки. Нет, они ничем не примечательны. Обыкновенные четки из шишек Ливанского кедра. Но я очень дорожил этой дружбой. Так что, если ты надумал бы совершить паломничество в Мекку, - а по моему мнению, тебе уж следовало предпринять такое путешествие, ибо и годы твои, и сан, и мудрость того требуют, - так вот, в этом случае, я попросил бы тебя приложить эти четки к Каабе, дабы я мог передать их своему потомству с благословением.

На том Тутуш и удалился, а Хайям долго еще сидел над своими сметами и вот какие слова написал он на полях тех страниц, ничего общего со стихами не имеющих:

«С той горсточкой невежд, что нашим миром правит,

И выше всех людей себя по званью ставит,

Не ссорься. Ведь того, кто не осел, тотчас

Они крамольников, еретиком ославят».

И еще написал он в ту ночь такие слова:

«Ты к людям нынешним не очень сердцем льни.

Подальше от людей быть лучше в эти дни.

Глаза свои открой на самых близких,

Увидишь с ужасом: тебе враги они».

Написав же, уснул сном крепким и тяжким как смерть, а наутро стал собираться в путь.

 << Назад | | Далее >>