НИСПРОВЕРЖЕНИЕ ЗАПРЕТОВ

Серьги. – Над Исфаханом вился тонкий и стойкий аромат цветущего миндаля. Как всегда в эту пору сумерки опустились внезапно. Только что солнце жарко золотило воду в арыках, зажигало блестки на расшитых перламутром и жемчугом тюбетейках, алело на сине-зеленой мозаике минарета, и вдруг – как черту провели. Пали сумерки. Повеяло прохладой, даже холодком. Запели маленькие водяные лягушки в траве около арыков. У воды собралась с тамбором молодежь, - девчушки, которым нечего еще было прятать под чадрой, и юноши с ломкими голосами. На корточках у дувалов сидели старики и беседовали неторопливо с городских происшествиях.

За мостом в чайхане зажгли масляную плошку. На квадратной кровати, поставленной над арыком, молча и чинно пили зеленый чай мужчины. Один играл на домбре. Быстро темнело.

***

У самых ворот дворцового сада Омара поджидала девушка. Она приподняла краешек чадры – сверкнул лучистый зеленовато-янтарный зрачок – прищурила длинные, подкрашенные басмой ресницы.

- Она велела, чтобы ты пришел, - сказала девушка.

- Скажи, что я не выполнил обещания, - ответил Омар.

- Она велела быть тебе непременно, - повторила посланница.

И он пошел. Высокий, сухощавый, в парадном лиловом чапане, который развевался от быстрой ходьбы, он шел к ней. Не хотел, а шел. Ненавидел, но шел. Боготворил и шел.

А она встретила его, - как всегда, - спокойно, достойно, чуть насмешливо. Она была знатной женщиной и всегда это помнила, и знала, что допуская – нет, не допуская, а зазывая к себе его, всего лишь придворного астролога, совершает вдвойне недозволенное, против женской стыдливости и против своего величия. И именно такое кощунство ей нравилось и еще больше ее распаляло.

- Ты принес серьги, Хайям? – спросила она.

- Я ничего тебе не принес. Разве ты продажная женщина, что идя к тебе, мужчина должен запастись подарком?

- Нет, но мне нужны серьги, которые ты не купишь, а украдешь. Слышишь, - украдешь, а не купишь! Ты знаешь какие. С бирюзой и сканью. Ты пойдешь к своей Зульфие и проведешь с нею ночь и унесешь ее серьги, а я стану надевать их всякий раз, как буду тебя ждать.

- Зачем тебе, о, госпожа моя, краденные драгоценности? Хошечь, я принесу тебе ларец из сандала с зеркальцем из серебра, вделанным в крышку. Я купил его у заезжего грека, и, покупая, думал о тебе.

Она рассмеялась. Блестящий, круто завитой локон вздрогнул над маленьким розовым ухом.

- Ах, как же ты непонятлив, мудрый мой господин Хайям, - сказала она, - когда ты идешь к Зульфие, ты кладешь у ее порога кубок или браслеты, и все это ты покупаешь за деньги. Неужели ты хочешь и мне, как Зульфие, положить у порога ларец?

- Ты хочешь, чтобы я преступил черту для тебя? – спросил омар гневно и радостно, страшась своего бессилия и радуясь, что от него она требует невозможного.

- Я хочу испытать, хватит ли мудрости у мудрого отступить от мудрости ради любви. Ведь ты же не веришь в букву Корана, мой Хайям? Ведь мы-то с тобой знаем, что ты слишком умен, чтобы вторить реву оскопленных ослов!

Он ушел разгневанный, счастливый, растерянный, бессильный. Она была правительницей из дома Селджуков и ей не нужны были серьги с бирюзой и сканью. Ей, чужестранке, не терпящей узды, бесовски умной, ни во что не верящей, ничем не дорожащей, ей нужно было, чтобы он украл. Преступил заповедь и украл. Потому что ни она, ни он не верили в прописанные Кораном заповеди, и давно самым сладостным образом совместно нарушали одну из краегольнейших. А теперь она ему мстила. За стишки, которые он сочинил из ревности:

«Глаза Туркан-Хатум, красивейшие в мире,

Добыче стали чьей? Гулямов и юнцов!»

Она была великой правительницей, но и не лишенной тщеславия женщиной. Она любила присутствовать на пирах и саму чуточку заигрывала со своими гулямами. Политики ради. А теперь ей понадобились серьги. Украсть серьги у городской девки, которую каждый мог нанять на ночь за две таньги! При всем бесовском уме, дальше этого ее фантазия не шла. Что ж, если ей нужно до конца преступить то, о чем орут со всех минаретов и бубнят во всех медресе, тогда извольте!..

Он пошел к Зульфие и провел с нею ночь, и наутро попросил у нее на память серьги, которые сам же подарил, а взамен отдал ей маленький дорожный прибор: складные вилку и ложечку из чистого золота, скупо украшенные куфической надписью с пожеланием всевозможных благ тому, кто этим прибором воспользуется.

И пошел, - чего не делал уже давно, - на утренний намаз в одну из мечетей, где его не знали. За небольшую плату взял у старца-привратника чуть поблекший смирнский коврик и опустился на мягкую упругую ткань.

В мечети в столь ранний час почти никого не было, так что, простояв положенное время на молельном коврике и свершив положенное число поклонов, он неторопливо скатал коврик и направился к воротам, но не вышел, а подождал пока привратник проковылял с кумганом в руке к водоему. Тогда только Хайям, держа под мышкой скатанный коврит, быстро прошмыгнул через ворота.

Вечером он пришел к госпоже своей Туркан и молча подал ей серьги, и они вновь, в который раз преступили многократно нарушенную ими заповедь, но он ничего не сказал ей о молельном коврике, потому что ничего не собирался ей доказывать, а с самим собою вел спор беспрестанный и тяжкий, и на этот раз в споре победил сам себя, потому что, как он и думал, небеса не обрушились, нет! И он с наслаждением выспался на украденном коврике, а впоследствии еще много лет пользовался им пока тот не истерся, так что Хайям стал подумывать, не стащить ли ему еще один в той же мечети.

В те дни, возвратившись однажды от прекрасной Туркан, он написал такое четверостишье:

«Вплетен мой пыл вот в эти завитки

Вот эти губы – розы лепестки

В вине румянец щек. А эти серьги?

Укоры совести моей: они легки!»

А через несколько лет после случая с ковриком, вспоминая свой нечестивый поход в мечеть и глядя на порядком потускневший и потершийся коврик, Хайям, усмехнувшись, написал такие слова:

«Вхожу в мечеть в час поздний и глухой,

Не в жажде чуда я, и не с мольбой.

Когда-то коврик я стянул отсюда…

А он истерся… Надо бы другой.»

 << Назад | | Далее >>