|
|
|
Часть третья. ЦВЕТЫ УСОПШИМ. (Переводы М. Кушниковой)
Страница 4 из 7 [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] Андрэ Моруа ПОСЛЕ КАНИКУЛ (перевод с французского) В экипаже по дороге к вокзалу маленький Алэн был очень возбужден. Он еще никогда не уезжал из дому и теперь был не прочь поступить в закрытую горную школу на полный пансион. Товарищи рассказали ему, что там легче учиться, чем в лицее. Алэн уже видел директора, господина Бензода, когда тот был в Париже, и он показался мальчику очень милым и внушающим доверие. - Знаешь, папа, он сказал, что зимой послеобеденные занятия отменяются, и вместо них ученики бегают на коньках и на лыжах. - А я надеюсь, что ты хоть немного займешься латынью, - вздохнул г. Шмит. – Это тебе совсем нелишне. На перроне, перед составом с новыми блестящими вагонами, Алэн даже запел от удовольствия. Он гордился своим светлым костюмом, своим кожаным чемоданом и коричневыми перчатками, но особенно тем, что в путешествие отправляется вдвоем с отцом. - Чем мы займемся в поезде, папа? - Я-то взял с собой кое-какую работу, мой мальчик. А ты? Хочешь, я куплю тебе журналы с картинками? Или, может быть, ты захватил с собой какую-нибудь книгу в дорогу? - Нет, папа, но это ничего… Я буду ходить по коридору… буду смотреть на рельсы. Потом он исчез, но тотчас же вернулся, очень оживленный. - Папа! Я тут встретил товарища!.. Жан-Луи Дюжаррика… Он едет со своей матерью в третьем купе от нас. - Он тоже едет в школу? - Да, но не в мою школу, его школа называется Приорэ. - Жаль, что он не едет к г. Бензоду. Было бы вас там двое французов. Но вы и так сможете иногда встречаться… А пока беги, беги к нему, и поиграйте, пока мы едем. Бертран Шмит любил детей, но не терпел, когда ему мешали работать. Увидев у отца знакомое ему отчужденное выражение лица, Алэн поспешил уйти. Поезд катил себе и катил. Г. Шмит иногда поднимал рассеянный взор и видел двух двенадцатилетних мальчуганов, которые сновали по коридору на фоне телеграфных столбов, холмов и речушек. Через час Алэн вернулся в свое купе очень взволнованный: - Знаешь, папа, что мне сказал Жан-Луи? Он сказал, что очень несчастлив в своей школе. Старшие там злые. Они у него все отнимают, книжки, конфеты, и если он сопротивляется, они его бьют, или жмут к стенке, пока он не задохнется. - А почему он не защищается? - Так он же единственный француз в этой школе, папа… Он умолял свою маму, чтобы она его больше не посылала в Приорэ и оставила дома, в Париже, но она не хочет, потому что она вышла замуж за одного русского, полковника Кирилина, и она в него влюблена. А Жан-Луи им мешает. - Кто тебе рассказал всю эту историю? - Жан-Луи. - Жан-Луи напрасно говорит в таком тоне о своих родителях. - В каком тоне, папа? Он говорил, что очень любит мать, и что раньше она тоже его любила и после смерти отца она уделяла ему много внимания… Но теперь она влюблена. - Не говори слов, которых не понимаешь! Какая она, эта госпожа Дюжаррик? - Она уже не Дюжаррик, папа, она теперь Кирилина. Она очень красивая. Хочешь, я тебя поведу в ее купе? Это совсем рядом. - Немного погодя, мой мальчик. - Папа, как ты считаешь, если у г. Бензода учатся взрослые мальчики, они тоже станут меня бить? - Ну надеюсь, ты сумеешь постоять за себя! И потом г. Бензод, на мой взгляд, человек достаточно энергичный и, наверное, умеет поддержать дисциплину в своей школе… Ну, иди к своему другу. В Дижоне г. Шмит сошел на перрон, чтобы поразмяться, и увидел своего сына и Жана-Луи, маленького, красивого мальчика с умными печальными глазами. - Познакомься, папа, это Жан-Луи. Бернар Шмит решил дать мальчику несколько советов: - Если старшие тебя преследуют, надо попытаться сдружиться с ними. Не думаю, что они в самом деле такие уж злые. - Кто? Эти типы? – сказал Жан-Луи. – Плевать им на меня. Если не поддакивать им во всем, они тебя бойкотируют… После остановки Алэн пошел в купе отца. - Знаешь, что мне говорил Жан-Луи, когда ты к нам подошел, папа? Он говорил: «Я так несчастен, что должен вернуться в эту мышеловку, что я бы лучше бросился под колеса, только я боюсь. Ты меня подтолкни, Алэн, ты здорово меня выручишь, а я оставлю тебе все свое имущество. Потому что, знаешь, папа, его отец умер, и у него есть теперь свое имущество. Но я не захотел. - Еще бы… По-моему, он довольно безрассуден, твой друг! - Нет, не безрассуден. Знаешь, папа, он говорит, что если бы его мама только представила себе, каково ему в этой школе, драки со взрослыми и как он плачет по ночам в своей кровати, у нее не хватило бы духу отправить его туда… - Пойдем к его матери. Г-жа Кирилина была изумительно хороша. Нежным голосом она высказала несколько тонких и печальных мыслей о детстве. Бертран подсел к ней и больше уже не выходил из ее купе. Когда явился метрдотель, он взял четыре талона в ресторан, и все четверо позавтракали вместе. Дети молча слушали, как их родители упоминали названия книг, имена композиторов. Они чувствовали себя забытыми. Иногда Жан-Луи глядел на Алэна, и глаза его как будто говорили: «Видишь, уж такая она у меня…» После завтрака Бертран прямо прошел в купе г-жи Кирилиной, а дети остались в коридоре. - Наши мальчики отлично ладят, - сказала она. – Надеюсь, что и там они смогут видеться иногда. Бертран на мгновение заколебался. - Прошу извинить меня, - сказал он, – за то, что я вторгаюсь в область, которая меня совсем не касается, но я случайно узнал о признаниях ребенка и чувствую себя как бы обязанным… Вы не догадываетесь, наверное, о настроениях вашего сына. Знаете ли, что он говорил моему мальчику? Г-жа Кирилина была потрясена. В окне мелькали холмы, которые уже походили на горы, дубы сменились елями, вместо домов видны были шале, вместо рек – стремительные потоки. - Господи, - сказала она. – Это же ужасно… Бедный мальчик. Я чувствовала, что он не любит свою школу, но считала, что это просто из-за лени… и из-за ревности… Он ненавидит моего мужа и он неправ, ну что бы я стала делать одна, без мужчины в доме? Да и для него самого вскоре отчим будет незаменимой опорой. - Конечно, - сказал Бертран, - но ваш сын еще ребенок. Он рассуждать не умеет. В глазах у нее стояли слезы. - Как быть? – сказала она. – Вы считаете, что я должна вернуться с ним в Париж и не везти его в эту школу? Мой муж так рассердится. Он говорит, я слишком балую Жана-Луи, и тот окажется совсем неподготовленным к жизни. И я думаю, он прав. У моего маленького Жана-Луи такое богатое воображение. С тех пор, как я вышла замуж, он все считает себя жертвой. Но это неправда, ничего подобного, просто когда ребенок вобьет себе что-нибудь в голову… Г-жа Кирилина с сыном сошли с поезда двумя или тремя станциями до Бертрана. После их ухода Алэн притих. - Папа, - сказал он, - если взрослые мальчики окажутся там уж слишком злыми и я тебе пошлю телеграмму, ведь ты приедешь за мной, правда же? Андрэ Моруа (перевод с французского) - Я так рада, что сегодняшний вечер мы проведем вместе и повеселимся! Неделя была такая длинная! Столько работы и столько разочарований… Но ты со мной, и я уже обо всем забыла. А сейчас мы пойдем в кино и посмотрим чудесную картину! - И не думай, что тебе удастся потащить меня в кино, - сказал он капризным голосом. - Жаль, - сказала она. – Мне так хотелось посмотреть эту картину с тобой… Ну ничего! Я знаю на Монпарнассе новое кабаре, где показывают изумительных мартиниканцев. - Ну нет! – сказал он раздраженно. Только не негритянская музыка, Иэрн! Я сыт ею по горло! - Но чего же ты хочешь? - Знаешь, - сказал он, - пообедаем в каком-нибудь тихом ресторанчике, поболтаем, пойдем к тебе, я прилягу на диван, помечтаю… - Так вот нет же! – вскипела она. – Нет! Ты уж слишком большой эгоист, дорогой мой. Удивляешься? Просто до сих пор никто не отважился сказать тебе правду! Никто… И ты привык, что для женщин твоя воля – закон, султан ты этакий. Твой гарем – не темница. Он у тебя раскинут по всему свету. И все-таки это гарем. Женщины – твои рабыни. И всех больше твоя жена. Если тебе хочется помечтать, женщины скачут тебе в угоду. Если ты написал пять строк, они должны внимать и восхищаться. Если тебе требуется развлечение, они должны стать Шехерезадами. Так вот нет же, мой милый! Пусть хоть одна женщина на свете не станет потакать твоим капризам. Она перевела дух и уже мягче сказала: - Какая жалость, Бернар! Я так радовалась встрече. Я думала, что с тобой забуду обо всех невзгодах. А ты являешься и думаешь только о себе. Что ж, уходи... И возвращайся, когда научишься считаться с существованием других… * * * Бернар не спал всю ночь и предавался горестным думам. Ирэн права. Он в самом деле омерзителен. Изменяет Алисе, пренебрегает ею, и причем без любви, а Алиса так нежна, верна ему и покорна. И почему он так дурно устроен? Откуда эта жажда покорять, властвовать? Отчего он не способен «считаться с существованием других»? Размышляя о своем прошлом, он вспомнил тягостную юность, недоступных для него женщин. В его эгоизме была жажда возмездия. Его цинизм был маской робости. И все это выглядело не слишком благородно. «Благородно? – подумал он. – Какая пошлость! Человек должен быть беспощадным. В любви надо быть хищником, иначе тебя пожрут. А все же какое это, наверное, облегчение, когда ты можешь уступить и не бояться своей слабости, и счастье свое видеть в счастье другого…» По улице все реже проезжали одинокие запоздалые авто, направляясь в свои гаражи. Видеть свое счастье в счастье друга? А он сам разве не мог бы так? Кто осудил его быть жестоким? И разве человек не имеет прав на новую жизнь? А для роли обновленного человека можно ли найти лучшего партнера, чем Ирэн? Ирэн, такую робкую в своем единственном выходном платье, штопаных чулках и ветхом пальто. Ирэн, такую красивую и трогательную в своей нужде. Столь великодушную, несмотря на бедность. Сколько раз он видел, как она помогает студентам, еще более нищим, чем она, которые буквально умерли бы с голоду без ее поддержки. Шесть дней в неделю она работала в магазине, она, которая до революции росла, как княжеская дочь. И никогда об этом не вспоминала… Ирэн… И как только он мог украсть у нее крохотные радости свободного вечера? Громыхая, прошел последний автобус. Дрожали стекла. Теперь уже ничто не всколыхнет ровной ночной глади. Утомленный самоанализом Бернар попытался уснуть. И вдруг огромный покой охватил его. Он решился. Он посвятит себя счастью Ирэн. Он станет для нее ласковым, предупредительным и покорным другом. Да, именно покорным. Это решение его успокоило настолько, что он почти тотчас же уснул. * * * Проснувшись на следующий день, он все еще чувствовал себя счастливым. С постели встал напевая, чего с ним не случалось с самой юности. «Сегодня же пойду к Ирэн, - подумал он, - и попрошу у нее прощения». Когда он завязывал галстук, зазвонил телефон. - Алло-о! – послышался певучий голос Ирэн, - Бернар, это вы? Послушайте… Я всю ночь глаз не сомкнула. Меня так мучила совесть. Я была такой скверной вчера. Вы должны меня простить. Не знаю, что на меня нашло… - Да нет же, напротив, это все я, - сказал он, - Ирэн, я всю ночь клялся сам себе, что исправлюсь. - Что за глупости, - сказала она, - только не вздумайте исправляться. Нет, нет! В вас, Бернар, милы именно ваши капризы, ваша требовательность, эти ваши манеры балованного ребенка. Так приятно, когда мужчина заставляет нас приносить маленькие жертвы… Я хотела сказать вам, что сегодня вечером я свободна и не стану навязывать вам никакой программы. Так что располагайте мною. Бернар повесил трубку и печально покачал головой. Андрэ Моруа (перевод с французского) Мне было четыре года, - сказала Натали, - когда моя мать оставила отца и вышла замуж за этого напыщенного немца. Я очень любила папу, но он был безвольным человеком, каким-то смиренным. Он и не настаивал, чтобы меня оставили с ним в Москве. Вскоре, сама того не желая, я все больше восхищалась отчимом. Но все же я не хотела называть его отцом, и в конце концом мы сошлись на том, что я стану звать его Гайнрих, как мама. Мы прожили в Лейпциге три года, а потом маме пришлось поехать в Москву, чтобы уладить там кое-какие дела. Она вызвала отца по телефону и очень сердечно с ним беседовала, и даже обещала послать меня к нему на денек. Меня очень взволновала предстоящая встреча с отцом и с домом, где я жила раньше, и о котором у меня сохранились самые чудесные воспоминания. Все оказалось, как я ожидала. Швейцар у парадного входа, большой заснеженный двор, все было как в моих воспоминаниях. Отец же изо всех сил старался, чтобы этот день прошел интересно. Он купил мне новые игрушки, заказал великолепный завтрак, а на вечер в саду приготовил маленький фейерверк. Отец был очень добрым человеком, но страшно неловким, и все, что он с такой любовью для меня приготовил, потерпело провал. При виде игрушек мне еще жальче стало прежних, и я все настойчивее требовала именно те, старые, а он все не мог их найти. Парадный завтрак готовили слуги, за которыми не следил зоркий глаз хозяйки, и меня стошнило. Вечером одна из ракет упала на крышу и через дымоход попала в мою бывшую детскую, где подожгла ковер. Чтобы потушить вспыхнувший было пожар, весь дом всполошился, все стали цепочкой с ведрами, а отец обжег себе руку. Так что этот день, который он так старался сделать ярким и радостным, оставил в моей памяти лишь языки пламени и больничный запах перевязки. Когда вечером за мной пришла моя «фрейлайн», я сидела вся в слезах. Я была совсем маленькой, но очень чувствительной, и очень живо воспринимала малейшие оттенки чувств. Я знала, что отец любит меня, и что он хотел все устроить возможно лучше, и что все это не удалось. Мне было жаль его, и все же немного стыдно за его неловкость, но мысли свои мне выдавать не хотелось, так что я пыталась ему улыбаться, и все же плакала. Прощаясь со мной, отец сказал мне, что в России на Рождество принято дарить друзьям цветные открытки, и что он купил для меня такую открытку и надеется, что она мне понравится. Когда я сейчас вспоминаю эту открытку, я понимаю, что она была безобразна. Но тогда, насколько помнится, мне нравился и сверкающий снег из буры, и красные звезды, подклеенные под синей прозрачной бумагой, которая должна была изображать ночь, и санки, которые двигались на картонных шарнирах и как будто стремились сбежать с открытки… Я поблагодарила отца, мы с ним расцеловались и я ушла. А потом была революция и я никогда больше его не встречала. Моя «фрейлайн» привела меня в гостиницу, где меня ждали мать и отчим. Они собирались в гости к друзьям и как раз переодевались. Мама стояла в белом платье и жемчужном колье, Гайнрих был во фраке. Он спросил меня, как я провела этот день. Я с вызовом в голосе ответила, что все было чудесно и рассказала про фейерверк, но и словом не обмолвилась о пожаре. Потом, наверное, чтобы подчеркнуть щедрость отца, показала свою открытку. Мама взяла ее у меня и расхохоталась. - Боже, - сказала она, - бедный Пьер, он все такой же! Какая находка для музея ужасов! Гайнрих, который в это время смотрел на меня, склонился к маме и лицо у него было расстроенное. - Ладно, - сказал он, - ладно! Не надо при девочке… Он взял у меня из рук злосчастную открытку, и молча, улыбаясь, рассматривал снежные блестки, подвигал санки на шарнирах, и сказал: - Знаешь, это самая изумительная открытка, какую мне довелось увидеть. И ты ее храни! Мне было всего семь лет, но я знала, что он лжет, что как и мама он находит открытку безобразной, и что оба они правы, но что из жалости и великодушия Гайнрих заступился за моего неудачливого отца. Открытку я порвала и именно с этого дня возненавидела отчима. Андрэ Моруа. (перевод с французского) - Бертран, - сказала Изабелл, - не могли бы вы сегодня остаться дома к чаю? Вы бы очень меня обрадовали. Я жду эту бедняжку Натали и мне тяжко принимать ее одной. К тому же она пишет, что хотела бы посоветоваться с вами. Он полистал свою записную книжку и недовольно ответил: - Это расстроит все мои планы. - Извините, Бертран, но я настаиваю! Вы не представляете, как я опасаюсь этой встречи… Мы с Натали не виделись со смерти ее мужа, и то что с ней случилось, мне кажется настолько ужасным, что я просто не понимаю, как она смогла это пережить… Этот приступ безумия, вся эта драма, разорение… Право, для одной человеческой души это чересчур… Здесь слова бессильны. Честно говоря, я не представляю, что я могла бы ей сказать… - Я тоже, - ответил он. – А вам не кажется, что в таких случаях, самое лучшее – говорить возможно меньше?… Я полагаю, при встрече с вами она заплачет. Вы тоже поплачете… Обнимите ее, поцелуйте, дайте волю чувствам… Немного погодя, он добавил: - Я очень понимаю, как тягостна для вас эта встреча. Я постараюсь побыть с вами. Вечером, за несколько минут до назначенного часа, он вошел в маленькую гостиную к Изабелл. - Я нервничаю, - сказала она, - пытаюсь читать, а думаю только об этой несчастной… Гляжу на дверь, в которой она появится, и немею… Это ужасно. - Успокойтесь-ка, - сказал он, - к трудным моментам никогда не стоит готовиться заранее… В неприятный разговор надо нырнуть как пловец в холодную воду. Так советует Стендаль. Вы распорядись насчет чая? - Да, я сказала Мари подать чай сразу же после прихода Натали… Надеюсь, при постороннем человеке она сдержит первое волнение, а потом уж беседовать будет легче. Бертран взял книгу, раскрыл ее и снова закрыл, вздохнул. Оба молчали. Тишину прервал короткий робкий звонок. - Это Натали, - сказала она. - Не поднимайтесь, сидите, - сказал Бертран. В вестибюле раздался звонкий голос: - Как здесь натоплено! Я сниму пальто. Дверь отворилась. На пороге появилась Натали. Ее красивое личико осунулось, чуть поблекло, но, в общем, она не очень изменилась и выглядела все также молодо. - Здравствуйте! – сказала она. – О! Бертран, как мило! Я даже не смела надеяться, что у вас найдется время, чтобы со мною повидаться… Как у вас тепло, Изабелл! Когда через час, проводив гостью, Бертран вернулся в гостиную, Изабелл вспыхнула: - Невероятно! – сказала она, - вы не находите, дорогой? А я еще дрожала при мысли о встрече с ней… Она же ни словом не обмолвилась о своих бедах! - Так, отдаленные намеки, - сказал Бертран. – Все же иногда у нее проскальзывало: «в моем положении»… но действительно, ничего определенного… А я не понимаю, зачем ей понадобилось мое присутствие. Вы говорили, что она хотела о чем-то со мной посоветоваться. Она же ни о чем меня не просила. - Не знаю, Бертран. Я вам точно передала содержание ее письма… Я просто не могу придти в себя! Вы видели что-нибудь подобное? Эти бесконечные разговоры о пышных рукавах!.. Между прочим, вам действительно так нравятся пышные рукава, как вы ей расписывали? Я полагала, вы предпочитаете платья, плотно облегающие фигуру. - Конечно, - сказал Бертран, - но вы-то сами ничего не говорили, и я просто хотел вас выручить. - Я дважды пытался заговорить с ней о ее муже, - сказала Изабелл, - но всякий раз она уклонялась от разговора. Была очень сдержанна и все время толковала о своих видах на путешествие в Грецию, о каюте, которую ей хотелось бы получить…В сущности, мужа она никогда не любила. - Как знать? – сказал Бертран. - А дети?… Вы слышали, что она ответила, когда я сказала, что дети послужат ей утешением? Она сказала: «Вы так думаете? А вы сами детей любите? Я – так, не очень… Я вхожу в детскую. Если они играют, то даже не замечают меня. Когда я их вижу, мне скорее грустно!» Я даже не нашлась, что ответить! Зато она без конца говорила о вашей последней книге. - Что ж, это не страшно, - сказал Бертран, - видно, она действительно ее читала. - Вот это-то меня и возмущает, - сказала Изабелл. – Как она могла внимательно читать книгу, когда должна была быть в отчаянии! И потом этот зеленый пояс! Я знаю, вы не очень-то обращаете внимание на такие пустяки… Я тоже… но все-таки надо же соблюдать приличия. Этот изумрудно-зеленый пояс… Я глаз от него не могла оторвать! - Милая Изабелл! – сказал Бертран, взяв ее за руку, а вы-то как волновались из-за этой бедняжки! - Да, она этого вовсе не заслуживала… И как она ела!.. Сначала я даже не смела предложить ей чашку чая. А она все накладывала себе, и пирог, и бисквиты. И еще говорит мне: «Ваши сандвичи с перцем – прелесть!» Ну что ей на это скажешь. Бертран улыбнулся. - Кто бы поверил, что сегодня утром я застал вас чуть не в слезах из-за нее, и что, ожидая ее только что, вы дрожали, как осиновый лист! Вот видите, прав я, когда говорю, что не нужно заранее думать о будущем… Все всегда получается совсем не так, как мы предполагаем и оказывается гораздо проще, чем в нашем воображении. Через несколько дней они узнали, что Натали приняла три тюбика веронала и скончалась. Андрэ Моруа (перевод с французского) Бертран Шмит просматривал свою корреспонденцию. Около него Изабелл, его жена, увлеченно наблюдала за ним – на его лице, в зависимости от прочитанного, мелькали то беспокойство, то улыбка. - Вот так штука! – сказал он, - письмо из Пон-де-л’Эра.. Это не часто случается. Он посмотрел на подпись. - Жермен Герэн? Ах, да… Это мать Денизы Гольманн. Что ей могло понадобиться? Госпожа Герэн сообщала о смерти своей матери, баронессы д’Окенвиль, скончавшейся в Руэне, в своем доме по улице Дамьетт, на восьмидесятом году жизни, «…я хотела лично сообщить вам эту печальную весть, вам, другу моей девочки, знавшей мою бедную маму. Я помню о днях, когда Дениза приводила вас на улицу Дамьетт, и моя бедная мамочка с таким удовольствие слушала, как вы болтаете… Дениза уже тогда была довольно видной девчушкой. А вы… Без всяких комплиментов, - но мне хочется, чтобы вы знали, как благосклонна к вам была моя бедная мамочка… Для меня это ужасная потеря… Вот уже более тридцати лет, я каждую неделю ездила в Руэн, чтобы повидаться с ней. Несмотря на свой преклонный возраст, она всегда была для меня неоценимой советчицей. Горе мое было бы невыносимым, если бы не Жорж, который поддерживает меня как всегда, также как и мои любящие дети. Если когда-нибудь вы окажетесь в нашей Нормандии, и болтовня старой женщины вас не очень страшит, заходите ко мне. Я буду счастлива показать вам некоторые вещи, оставшиеся после моей бедной мамочки. - Вы ее знали, эту госпожу д’Окенвиль? – сказала Изабелл. - Немного… Я помню только, что раз или два бывал вместе с Дениз в доме у баронессы в Руэне. Дом был старый и обветшалый. - А почему же ее дочь пишет вам лирические письма? - Наверное, чтобы ее пожалели, - сказал Бертран. Она как раз из таких, что из любого горя скроит себе нечто вроде известности. И это тем более комично, что при жизни «бедной мамочки» она обращалась с ней довольно безжалостно. - Как это, безжалостно, Бертран? - Окенвили разорились. А мамаша Герэн раз ра разом сделала две удачные партии и сама владела большим капиталом. Своей матери она давала ровно столько, чтобы хватило на пропитание, и только! И притом подвергала ее всяческим унижениям… Все это выглядело довольно мерзко. Подумав немного, он сказал: - И эту мать не только унижали… от нее требовали пособничества! - Что вы имеете ввиду? - Это давнишняя история. Первый раз госпожа Герэн была замужем за одним беднягой, неким Эрпэном, который и был отцом Денизы. Она изменяла ему сперва с одним офицером, потом с самим Герэном, ее нынешним мужем, который тогда был холостяком. А чтобы скрыть свои похождения, ей нужно было алиби. Бедная, отлично выдрессированная мамочка покрывала измены своей дочери. Я не уверен, может быть, она даже принимала у себя ее любовников. В «бедной мамочке» таилась искусная сводня. - Сводня таится почти в каждой женщине, - задумчиво сказала Изабелл. - Для мамаши д’Окенвиль такое пособничество неудивительно, - сказал Бертран, - в молодости она была «легка на ляжку», как говорят в тех краях. Мой отец, человек строгих нравов, отзывался о ней с большим презрением. Но презрения она не заслуживала. Она была попросту дурой. - Надо бы выразить соболезнование, Бертран, - сказала Изабелл. - Вы полагаете?… А что мне написать? Мне-то все это в высшей степени безразлично. - Да, я знаю, но все же так положено. Бертран вздохнул, сел за стол и взял лист бумаги. «Дорогой друг, - писал он, - ваше письмо глубоко меня тронуло. Как вы добры, что в вашем горе вспомнили обо мне и сами сообщили эту скорбную весть. Да, с большой печалью вспоминаю я – увы! – слишком редкие посещения дома по улице Дамьетт, столь молодое и изящное радушие вашей бедной матери, ее благосклонность ко мне, ребенку, оставившее во мне неизгладимое впечатление. Что до вас, я знаю, сколь преданны вы были вашей бедной матери, и понимаю, что только нежность вашего мужа и ваших детей поможет вам смириться с жизнью. Если мне доведется побывать в Пон-де-л’Эре, я, конечно, загляну к вам, чтобы побеседовать о былом… Примите, мадам, заверение в моем почтительном участии…» Он протянул письмо Изабелл. - Почитайте, - сказал он, - по мне все это просто смехотворно. Изабелл быстро пробежала глазами письмо, потом со всей серьезностью вернула его Бертрану. - Здесь все как полагается, - сказала она. Жорж Дюамель СОВЕТЫ САДОВОДУ… ПОЧТИ В СТИХАХ (перевод с французского) От переводчика. – Цветы истинный дар природы человеку. Все, что связано с ними, невольно ассоциируется с поэтическим образом. Вот, например, оригинальные советы садоводу, высказанные в необычайно поэтической форме известным французским писателем, Жорж Дюамелем, членом Французской Академии, который назвал этот своеобразный маленький курс ботаники «Сказки моего сада» (М. Кушникова, 1970 г.). Настурции – любительницы острых ощущений. В нашем саду настурции разрослись роскошно. Цепкие, упрямые, они вскоре захватили весь сад и приносили обильные плоды. Мы оставляли их на семена и из семян вырастали новые настурции. Мы считали, что все так и будет до скончания века, и много лет подряд настурции действительно радовали нас своими веселыми оранжевыми и темно-красными цветами. Но вдруг все изменилось. Наши настурции пали духом, а мы ничего не понимали. Ведь у них было все! Здоровая плодородная почва, воды – в самый раз, а иногда мы даже устраивали им пир из остатков удобрения. Жаловаться им было не на что! Откуда же эта грусть? Эти тщедушные стебельки и блеклые, поникшие цветы? Я решил пройтись по грядкам, в надежде подслушать их беседу. Из пожелтевших кустиков неслись жалобы и стоны: «У нас есть еда, питье, одним словом – все! Но ведь «не хлебом единым»…! Убивает нас скука! Скука! Ах, какая скука! Какая тоска! Все одно и тоже!» Так. Я все понял. Завтра я пошлю их проветриться на участок моего соседа. Через два года они вернутся из своего путешествия, увидят свет, повыходят замуж и вернутся домой, на свою старую грядку, и, может быть, поймут, что тут им жилось не так уж плохо! Твердость характера. – Приготовленные к посадке саженцы беседовали вполголоса в углу у сарая. - «Я, - сказала юная вишенка, - цвету очень рано. Не потому, что я оригинальничаю и хочу обратить на себя внимание. Нет! Уверяю вас! Я ведь сама скромность. Просто в нашей семье так принято. И если уж говорить начистоту, то цвету я великолепно. На каждой ветке у меня получается пышная розоватая муфточка. И тогда – какой аромат! А когда я отцветаю, – какой снегопад нежнейших лепестков! И какой благоуханный ковер у моих ног! Впрочем – сами увидите! Мои цветы – это поэма. Да нет же, я не хвастаюсь. Просто я говорю правду. Вишни нашего рода известны всему свету. Вишни – пеструшки. Так что сами понимаете! – вишенка многозначительно помолчала, а затем обратилась вправо, - а вы, соседка, вы сами кто будете?» - А я просто груша, - ворчливо ответила соседка. - Ах, вот как, груша! Как интересно! И у вас, кажется, нет косточек? - Нет у меня никаких косточек. Ни к чему мне косточки! У меня семечек хоть отбавляй. И если меня не трогают, то иногда я приношу груши. Так что, если меня оставят в покое, то две-три груши я им, так и быть, дам! Но если они начнут меня подрезать и выделывать со мной всякие штучки, то никаких груш им не будет. Дудки! - Как? – переспросила вишенка. - Дудки! – отрезала груша. - А! Да! Очень интересно! – сказала вишенка, поеживаясь, и повернулась влево. – Эй, вы там, хиленькая такая! - Кто? Я-то? – отозвался тоненький голосок. - Да, да, вы! Вы кто? Это была маленькая, действительно хиленькая, кривоватая яблонька. - Я – яблонька! - А что вы умеете делать, яблонька? – не унималась любознательная вишня. - А я стараюсь изо всех сил, - ответила застенчивая яблонька. Саженцы высадили на участок. Через год мы действительно любовались роскошным цветением вишни и получили от нее четыре маленьких кислых ягодки. Груша сдержала слово, не цвела и не дала ни одной груши. А яблонька, которую мы поместили в уголке сада, в тени, на ветру, принесла нам обильный урожай яблок. Прошло десять лет. Наша верная кривенькая яблоня ежегодно балует нас и изумляет своей щедростью. Груша по-прежнему верна себе и никогда не приносит груш. А вишня каждый апрель не перестает твердить всем, кому слушать не лень: «Увидите! Вот увидите, что вы увидите, когда я зацвету!» И ее фейерверк бело-розовых лепестков неизменно кончается воробьиным завтраком: парой ягодок. Правила воздержания. Целый месяц не было дождя. Наш сад в отчаянии. Мы тоже страдаем, - конечно, не из-за отсутствия дождя. Этому мы, наоборот, рады. Но мы переживаем из-за погибающей от жажды цветочной братии. Садовник с горечью оглядывает цветы на центральной аллее. А ведь у нас вода есть. Вдоволь воды. И мы могли бы с лихвою напоить все наше цветочное царство. Дело совсем не в воде. Дело в нехватке времени и рабочих рук в горячую летнюю пору. Земля иссохла и растрескалась. Цветы еще живы, но они терпят настоящую пытку. Если бы здесь было потише, мы бы, наверное, услышали их стоны. Я решаюсь за них заступиться и осторожно спрашиваю садовника: - А что, если их все-таки напоить? Ну, хоть разочек! Садовник качает головой. Нельзя значит. - Так они еще могут ждать. И дождя, конечно, дождутся. И ничего с ними не станется. А если я их напою хоть разок, один только раз, и – кончено! Они потребуют поливки ежедневно и без воды погибнут наверняка. Приходится верить садовнику. Чрезмерно прагматичный репейник. – Желтый цветок репейника взглянул на меня нахально и я обиделся. Растение на вид очень скромное и вряд ли кому-нибудь полезное. И потому я обратился к нему с раздражением: - Ты зачем здесь растешь, на краю дороги? Из любопытства, что ли? - Возможно, - высокомерно ответил репейник. - Что ж! Тем хуже, - сказал я, - здесь ведь земля плохая, а там, на лугу ты жил бы с комфортом, в прохладе, на обильной почве, в кругу сочных травинок! - Да зачем мне твой луг! Мне и здесь не худо. Скоро поспеют мои плоды. Знаешь их? С такими цепкими коготками, мелкие шарики... А твоя жена наденет осенью шерстяной платье. Она часто ходит по этой дороге, а мои детеныши обожают кататься на подоле шерстяных платьев. Вот твоя жена и унесет их куда-нибудь подальше, на другие дороги. Все вы, люди, вечно шагаете по разным дорогам! А если бы я рос на твоем лугу, мои потомки поднимались бы совсем рядом и отнимали бы мой свет, мой воздух, мое солнце! Что, не так, скажешь? - Гм… - сказал я, - уж очень у тебя практицизма много. Да и эгоист ты порядочный! - Ха! Практицизм, эгоизм! И это ты, человек, говоришь мне! – усмехнулся репейник.
|
|
|
